Неточные совпадения
—
«Дай прежде покурю!»
Покамест он покуривал,
У Власа наши странники
Спросили: «Что за гусь?»
— Так, подбегало-мученик,
Приписан к нашей волости,
Барона Синегузина
Дворовый
человек,
Викентий Александрович.
Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь пожилой, умный и опытный дядя, даже
барон, если б он был
человек с светлой головой, с характером.
И действительно, в два часа пополудни пожаловал к нему один
барон Р., полковник, военный, господин лет сорока, немецкого происхождения, высокий, сухой и с виду очень сильный физически
человек, тоже рыжеватый, как и Бьоринг, и немного только плешивый.
Это был один из тех
баронов Р., которых очень много в русской военной службе, все
людей с сильнейшим баронским гонором, совершенно без состояния, живущих одним жалованьем и чрезвычайных служак и фрунтовиков.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал
барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных
людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
— Здравствуй, мой милый.
Барон, это вот и есть тот самый очень молодой
человек, об котором упомянуто было в записке, и поверьте, он не помешает, а даже может понадобиться. (
Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что ты пришел, а потому посиди в углу, прошу тебя, пока мы кончим с
бароном. Не беспокойтесь,
барон, он только посидит в углу.
Наконец, миль за полтораста, вдруг дунуло, и я на другой день услыхал обыкновенный шум и суматоху. Доставали канат. Все толпились наверху встречать новый берег. Каюта моя, во время моей болезни, обыкновенно полнехонька была посетителей: в ней можно было поместиться троим, а придет
человек семь; в это же утро никого: все глазели наверху. Только
барон Крюднер забежал на минуту.
Светский
человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как
барон мои.
«Десерта не будет, — заключил он почти про себя, — Зеленый и
барон по ночам все поели, так что в воскресенье дам по апельсину да по два банана на
человека».
Вон и другие тоже скучают: Савич не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться
людям?
Барон насупился, думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими голыми телами не такое красное и жесткое, как у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
Не указываю вам других авторитетов, важнее, например, книги
барона Врангеля: вы давным-давно знаете ее; прибавлю только, что имя этого писателя и путешественника живо сохраняется в памяти сибиряков, а книгу его непременно найдете в Сибири у всех образованных
людей.
— В крепости? Ну, туда я могу дать тебе записку к
барону Кригсмуту. C’est un très brave homme. [Это очень достойный
человек.] Да ты сам его знаешь. Он с твоим отцом товарищ. Il donne dans le spiritisme. [Он увлекается спиритизмом.] Ну, да это ничего. Он добрый. Что же тебе там надо?
Человек, от которого зависело смягчение участи заключенных в Петербурге, был увешанный орденами, которые он не носил, за исключением белого креста в петличке, заслуженный, но выживший из ума, как говорили про него, старый генерал из немецких
баронов.
Его защитник на военно-полевом суде объяснял эту его манеру бросаться на
людей болезненным состоянием; суд приговорил его к смертной казни, а
барон А. Н. Корф заменил это наказание пожизненною каторгой, плетьми и прикованием к тачке.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду
людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш
барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал,
барон или граф, с немецким именем, —
человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России»,
человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Также вышел приказ не принимать прежних гостей: всех их заменил дальний сосед, какой-то белокурый золотушный
барон, очень хорошо воспитанный и очень глупый
человек.
Обнимаю вас, добрый друг. Передайте прилагаемое письмо Созоновичам.
Барон [
Барон — В. И. Штейнгейль.] уже в Тобольске — писал в день выезда в Тары. Спасибо племяннику-ревизору, [Не племянник, а двоюродный брат декабриста И. А. Анненкова, сенатор H. Н. Анненков, приезжавший в Сибирь на ревизию.] что он устроил это дело. — 'Приветствуйте ваших хозяев — лучших
людей. Вся наша артель вас обнимает.
…24 — го я отправил
барону твои деньги; разумеется, не сказал, от кого, только сказал, что и не от меня… От души спасибо тебе, друг, что послала по возможности нашему старику. В утешение тебе скажу, что мне удалось чрез одного здешнего доброго
человека добыть
барону ежемесячно по 20 целковых. Каждое 1-ое число (начиналось с генваря) получаю из откупа эту сумму и отправляю, куда следует. Значит,
барон покамест несколько обеспечен…
Барон вам кланяется, он попрежнему ходит и занимается мимикой. Не успели еще с ним поговорить особняком, все встречались в публике. Сын его славный
человек — это общий голос.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок,
людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б.,
барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
В начале года, раз на лекции
барон З., высокий белокурый молодой
человек, с весьма серьезным выражением правильного лица, пригласил всех нас к себе на товарищеский вечер.
Гостей было
человек двадцать, и все были студенты, исключая г. Фроста, приехавшего вместе с Ивиным, и одного румяного высокого штатского господина, распоряжавшегося пиршеством и которого со всеми знакомили как родственника
барона и бывшего студента Дерптского университета.
Таким образом,
барон с первого взгляда должен был понять, какими
людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и в губернском уединении.
Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян, когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил Варвару Петровну один проезжий петербургский
барон,
человек с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела.
Да Фома против этого; говорит, что он ему нужен, полюбил он его; да сверх того, говорит: «Мне же, барину, больше чести, что у меня между собственными
людьми стихотворцы; что так какие-то
бароны где-то жили и что это en grand».
Командиру Верхне-Озерной дистанции бригадиру
барону Корфу велел как можно скорее идти к Оренбургу, подполковнику Симонову отрядить майора Наумова с полевой командой и с казаками для соединения с Биловым; ставропольской канцелярии велено было выслать к Симонову пятьсот вооруженных калмыков, а ближайшим башкирцам и татарам собраться как можно скорее и в числе тысячи
человек идти навстречу Наумову.
Он предписал бригадиру
барону Билову выступить из Оренбурга с четырьмястами солдат пехоты и конницы и с шестью полевыми орудиями и идти к Яицкому городку, забирая по дороге
людей с форпостов и из крепостей.
Выпьем за
человека,
Барон!
Лука. В самом деле, человек-то
бароном был?
Сатин. Оставь их.
Барон! К черту!.. Пускай кричат… разбивают себе головы… пускай! Смысл тут есть!.. Не мешай
человеку, как говорил старик… Да, это он, старая дрожжа, проквасил нам сожителей…
Барон. Браво! Прекрасно сказано! Я — согласен! Ты говоришь… как порядочный
человек!
Сатин(
Барону, смеясь). Вы, ваше вашество, опять торжественно сели в лужу! Образованный
человек, а карту передернуть не можете…
Барон(усмехаясь, отходит). У всех
людей — души серенькие… все подрумяниться желают…
Настя(вскакивая). Молчите… несчастные! Ах… бродячие собаки! Разве… разве вы можете понимать… любовь? Настоящую любовь? А у меня — была она… настоящая! (
Барону.) Ты! Ничтожный!.. Образованный ты
человек… говоришь — лежа кофей пил…
Тут был граф Х., наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух нот разобрать не может, не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и поет не то как плохой цыган, не то как парижский коафер; тут был и наш восхитительный
барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и князь Т., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным
человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
— Очень жалкий
человек, — говорила
барону фон Якобовскому умиленная ниспосланной ей благодатью Серафима Григорьевна вслед за ушедшим Долинским. — Был у него какой-то роман с довольно простой девушкой, он схоронил ее и вот никак не утешится.
— То, что Оглоблин женился на госпоже Жиглинской — это не удивительно: мужчины увлекаются в этом случае часто, — продолжал рассуждать
барон, — но каким образом госпожа Жиглинская, девушка, как всем это известно, весьма умная, очень образованная, решилась связать свою судьбу навеки с подобным
человеком?..
Барон еще на школьной скамейке подружился с князем Григоровым, познакомился через него с Бахтуловым, поступил к тому прямо на службу по выходе из заведения и был теперь один из самых близких домашних
людей Михайла Борисовича. Служебная карьера через это открывалась
барону великолепнейшая.
Барон, как мы видели, был очень печален, и грусть его проистекала из того, что он день ото дня больше и больше начинал видеть в себе
человека с окончательно испорченною житейскою карьерою.
— Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало писать! — возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо изорвала, а продиктованное
бароном запечатала и отправила.
Барон вообще, день ото дня, все больше и больше начинал иметь на нее влияние, и это, по преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным
человеком.
Барон прежде всего объяснил, что воспитание есть основание всей жизни
человека, и поэтому оно составляет фундамент и оплот всей истории человечества.
— Без всякого сомнения!.. Там
люди живут человеческой жизнью, а здесь, я не знаю, — жизнью каких-то… — «свиней», вероятно, хотел добавить
барон, но удержался.
— Законы суть условия, которые
люди, составившие известное общество, заключили между собой, чтобы жить вместе, — так?.. — пояснила Елена
барону и вместе с тем как бы спросила его.
— Mille remerciements! [Тысяча благодарностей! (франц.).] — воскликнула Анна Юрьевна, до души обрадованная таким предложением
барона, потому что считала его, безусловно, честным
человеком, так как он, по своему служебному положению, все-таки принадлежал к их кругу, а между тем все эти адвокаты, бог еще ведает, какого сорта господа. — Во всяком случае permettez-moi de vous offrir des emoluments [позвольте предложить вам вознаграждение (франц.).], — прибавила она.
— Вот видите!.. Вы сами даже не верите тому!.. — продолжал
барон. — Чем же я после этого должен являться в глазах других
людей?.. Какой-то камелией во фраке!
Барон сидел к ней боком, и Анна Юрьевна очень хорошо видела его рыжий затылок, который ей весьма напомнил затылок одного молодого английского лорда, секретаря посольства,
человека, для которого некогда Анна Юрьевна в первый раз пала.
— Не ручайтесь, Анна Юрьевна, не ручайтесь! — сказал
барон опять с некоторым чувством. — Ни один
человек не может сказать, что он будет завтра!
Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему
людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с
бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу.
— Очень не мудрено… Это не
барон, который поухаживал, его прогнали, он и утешился сейчас: Миклаков —
человек с чувством, с душой.